Além de tudo, havia a preocupação com o enxoval de Tania, a que os Pesotzky ligavam grande importância. A casa inteira vibrava com o ruído das tesouras, o matraquear das máquinas de costura, o cheiro dos ferros de engomar, as exigências da modista muito nervosa e susceptível. E, para cúmulo, todos os dias chegavam visitas que era preciso divertir, alimentar, alojar durante a noite. No entanto, os trabalhos e as preocupações desvaneciam-se numa névoa de alegria. Tania tinha a impressão de que o amor e a felicidade se haviam apoderado dela, como se desde os catorze anos alimentasse a certeza de que Kovrin não casaria com nenhuma outra mulher. Mantinha-se num permanente estado de espanto, de dúvida, de incerteza para consigo própria. Em determinados momentos, a sua alegria era tamanha, que se julgava capaz de subir aos céus para orar a Deus; noutros, então, recordava-se de que, em Agosto, teria de deixar a casa da sua infância e abandonar o pai. E assustava-a a ideia que lhe vinha, não sabia donde, de ser uma rapariguinha vulgar e insignificante, indigna dum grande homem como Kovrin. Quando a assaltavam tais pensamentos, corria a fechar-se no quarto e ali chorava com amargura durante horas. Quando, porém, estavam presentes as visitas, reparava de súbito que Kovrin era um belo homem e que todas as mulheres o amavam e a invejavam a ela. E em tais momentos o seu coração inflamava-se de orgulho, como se tivesse conquistado o mundo inteiro. Quando ele ousava sorrir para qualquer outra mulher, tremia de ciúmes e fugia para o quarto, novamente em lágrimas. Estes sentimentos haviam-se apossado por completo de Tania. Ajudava maquinalmente o pai, não dava atenção aos jornais, nem às lagartas, nem aos trabalhadores, nem à rapidez com que passava o tempo.
А тут еще возня с приданым, которому Песоцкие придавали немалое значение; от звяканья ножниц, стука швейных машин, угара утюгов и от капризов модистки, нервной обидчивой дамы, у всех в доме кружились головы. И как нарочно, каждый день приезжали гости, которых надо было забавлять, кормить и даже оставлять ночевать. Но вся эта каторга прошла незаметно, как в тумане. Таня чувствовала себя так, как будто любовь и счастье захватили ее врасплох, хотя с четырнадцати лет была уверена почему-то, что Коврин женится именно на ней. Она изумлялась, недоумевала, не верила себе... То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с родным гнездом и оставлять отца, или бог весть откуда придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, - и она уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов. Когда бывают гости, вдруг ей покажется, что Коврин необыкновенно красив и что в него влюблены все женщины и завидуют ей, и душа ее наполняется восторгом и гордостью, как будто она победила весь свет, но стоит ему приветливо улыбнуться какой-нибудь барышне, как она уж дрожит от ревности, уходит к себе - и опять слезы. Эти новые ощущения завладели ею совершенно, она помогала отцу машинально и не замечала ни персиков, ни гусениц, ни рабочих, ни того, как быстро бежало время.